ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ
Константин Алексеевич Коровин
Если бы меня спросили о любимых моих русских художниках, то в числе первых пяти я назвал бы имя Константина Алексеевича Коровина. Думаю, что это естественно.
Все, кто любят и понимают живопись, любят русскую природу, не могут не любить живописи К. А. Коровина, Не могут, потому что он — сама живопись, олицетворение живописных начал творчества художника и именно той ее стороны, про которую В. И. Суриков говорил: “Колорист — художник. Не колорист — не художник”. С этой формулировкой, так категорически выраженной В. И. Суриковым, можно и не согласиться. Можно назвать немало имен художников, в творчестве которых колорит не был ведущей основой, и, тем не менее, они были большими художниками. К творчеству К. А. Коровина целиком применима страстность суриковской формулировки.
Природа наделила его исключительным глазом колориста. Вот уж, действительно, живописец, милостью природы и от природы идущий. Что бы он ни писал: жаркое солнце юга или серенький денек нашей русской природы — везде, во всем его живопись соткана, если можно так выразиться, из драгоценнейших находок, заключающихся в точнейших и тончайших красочных соотношениях, характеризующих живое. Они-то, эти находки, и есть то самое зерно, благодаря которому зритель, как музыку, воспринимает поэзию зимы, прелесть свежего снега или тайну крымской ночи с ароматом роз, освещенных колеблющимся теплым светом свечей.
За свою долгую жизнь Коровин написал столько, сколько не написали бы десятки художников-“долгодумов”. Необычайно эмоциональный, нетерпеливый к действию, он легко загорался перед всем, что занимало его живописный взор — весенние проталины у берегов Истры, девушка в белом платье у ветки сирени, розы, освещенные солнцем на фоне синего моря, провинциальная уличка захолустного города, Венеция или Ташкент, Архангельск с рыбными базарами, строем мачт рыболовецких судов, олени в тундре или русская тройка на фоне Крымских гор, Ницца или ночные огни Парижа… Во всем он находил поэзию правды живописи. Везде артист с “листа природы”, как музыкант с листа нот, играет свою красочную симфонию. Его радостью был увлекательный процесс сражения с натурой, когда на холсте возникает живое, творится вторая жизнь, обогащенная поэтическим чувством художника.
Константин Алексеевич, не будучи таким вдумчивым, глубоким и молчаливым, как Валентин Серов, являясь по характеру полной его противоположностью, казалось бы, не мог быть портретистом. Казалось бы, не мог. А выходило, да еще как: Любатович, Чичагов, Морозов, Шаляпин! Все это — портреты и притом жизнерадостные, как сам веселый Коровин. Он не любил молчаливого позирования: будучи превосходным рассказчиком, шутил и веселил позировавших во время сеансов. Вероятно, испанкам, позировавшим для его шедевра “Испанки”, нравился этот веселый и красивый русский художник. Это видно по выражению их лиц.
Говорить о Коровине только как о художнике, наделенном изумительным глазом, было бы неполно. В творчестве Коровина заключено не только колористическое очарование. Коровин — это живописец, создавший целую художественную школу, лидер объединения “Союз русских художников”, из которого вышли представители московской школы; под несомненным его влиянием .сложились такие живописцы, как Архипов, Виноградов, Жуковский, Туржанский, Петровичев, Юон и многие другие.
Коровин был наделен гораздо большим, чем только колористический глаз.
Больше всех писателей и поэтов он любил солнечного Пушкина. Это так понятно для светлого Коровина. Нам, студентам его мастерской, он как-то раз дал тему “В окно увидела Татьяна…” Конечно, нет надобности приводить эти строфы из “Евгения Онегина”, всякий их помнит и знает, как эти стихи отвечают чувству любого человека, когда он утром выйдет на улицу и увидит первый снег — “как ярко, как бело кругом”. Это радостное чувство охватывает всю душу человека.
И я представляю себе восторг такого художника, как Коровин, когда он писал свой знаменитый этюд “Зима” (Третьяковская галерея). Этот этюд, на мой взгляд, сыграл такую же историческую роль, как “Грачи прилетели” Саврасова. Если взять период русского пейзажа после появления “Зимы” Коровина, то это будет целая полоса “зим” не только мастеров пейзажа, но поколения учеников Московской школы живописи.
“Зима” — небольшой этюд самого незатейливого сюжета: бело зимнее утро. Все бело — небо, снег. Серый крестьянский домик. На сером заборчике висит особого, сложного цвета тряпка с рефлексами снега. В желтенькие саночки запряжена темная лошадка. Перед домом — береза, вдали зимний лес. Все. Но написано это с таким восторженным чувством влюбленности в это родное, что покоряет всех, кто любит русскую природу и подлинную красоту живописи.
Этюд “Зима” перерастает из простого этюда в картину, особенно если учесть его эстетические особенности, привлекшие взоры многих художников. Если рассматривать внимательно этот этюд, можно увидеть многое. Серые бревна избы, изгородь, цвет дуги, бархат шерсти лошади, рефлексы снега на санях. Эти цветовые отношения стали особой эстетикой русского зимнего пейзажа, создавшей московскую школу зимнего пейзажа. Любые детали этого этюда говорят об изумительном мастерстве художника, рожденном взволнованным чувством. Стоит приглядеться к технике выполнения дальнего леса или сучьев берез. Все это сделано смаху и попало “тик в тик”, как любил говорить наш замечательный пейзажист Крымов.
Не знаю, ошибаюсь ли я, но эта эстетика серых цветов и таинственного сложного цвета тряпки на заборе и дуги отразилась и на “Гадальщице” Врубеля. И на зимах Серова и Левитана, так любивших Коровина — этого Моцарта живописи.
Очень часто широкое коровинское письмо 1910-х годов путали с импрессионистическим методом. В каком смысле Коровина можно считать импрессионистом? Только в том, что он любил и верил в непосредственное, написанное прямо с натуры. И в этом он был большой мастер. Так давайте и будем принимать К. А. Коровина таким, каков он есть. Он не был художником картины и не стремился создать ее. Он верил в прелесть непосредственного этюда. Это, конечно, не значит — односеансного. И не всегда ему удавалось сразу “сорвать” то, что он видел.
Однажды он мне показал свою работу, написанную в Севастополе. Графская пристань, море. Сумерки, зажглись фонари, покачиваются мачты кораблей. “Как думаешь, долго писал?” Я говорю: “Сеанса два-три”. “Как бы не так — две недели. Каждый вечер ходил. Никак тень от фонаря не мог взять. Перепробовал все комбинации. Все мимо. И, наконец, в этих соотношениях жженая слоновая кость с белилами попала. И все сразу зажило, загорелось”.
Это говорит о высокой требовательности к своему мастерству, к точности передачи состояния природы.
С годами техника письма Коровина становилась более свободной и широкой. Стремление к обобщению выразилось в более широких мазках. И это не было нарочитым, ради шика. Это было естественное развитие языка художника, говорившего своими, ни у кого не заимствованными словами о том, что было ему близко и дорого. И как характерно, что, оказавшись в конце жизни вдали от родины, Коровин мучительно тосковал по России, воссоздавая по памяти русские пейзажи.
Среди некоторой части наших советских художников есть подражатели К. Коровина. Это очень обидное и жалкое зрелище. Как всякие подражатели великим мастерам — Константину ли Коровину или Шаляпину, — они подражают внешнему, не понимая, что это — бледное отражение манеры художника и только. Постичь, изучая творчество мастера, закономерности природы, которыми он руководствовался в своем творчестве, и те новые возможности живописи, открытые им в процессе работы с натуры, в моем представлении, это есть освоение художественного наследства.
Социалистический реализм предъявляет к художнику требования, очень ярко выраженные во многих партийных документах. Это, прежде всего, правдивое, глубокое, яркое отражение нашей действительности в обобщенных образах, то есть в картине.
Как же быть с наследием К. Коровина, который не писал картин? Писал только непосредственно природу во всем разнообразии ее состояний, времен дня, времен года, писал натюрморты. Писал портреты, не углубляясь в характеристику портретируемого, не вынося человеку сурового приговора или же поднимая его, не раскрывая глубин души, как делал это В. Серов.
Изучение наследия замечательного русского живописца поможет современным художникам, пристальнее всматриваясь в натуру, открывать в ней новые живописные возможности реалистического языка. Ведь только этот язык единственно способен понятно и выразительно передать нашу советскую действительность, все новое, что появляется в нашей жизни.
Наследие Константина Коровина так же драгоценно, как наследие всякого большого художника. Однако если творчество таких великанов русской живописи, как Суриков, Репин, Серов, Левитан, прочно вошло в золотой фонд истории русского искусства и нашло всестороннюю разработку в искусствознании, творчество К. Коровина — не будем скрывать этого — не получило достаточного освещения в нашей специальной литературе…
Народный художник СССР Б. Иогансон. 1963.
Натюрморты Константина Коровина
Картины Константина Коровина, городские пейзажи